Новая порция графоманской клюковки "из жизни убегающих". Этакое ведёрко толчёной с сахаром и банальными розовыми соплями - в стиле трэш. Мантра "Можешь не писать, не пиши!" Ксеню не мантрирует - Ксеня очень нервная и потому мантроустойчивая, так что соцсети никак не застрахованы от реактивного клюквометания в сезоны обострений. Как всякий нормальный графоман я ха-а-ачу свой трэш показать, как ненормальный - мучаюсь от этого совестью. Но у меня есть оправдания - несколько: сейчас графоманов очень много и-все-хотят, так что есть нехилые шансы среди них надёжно и безопасно затеряться - "писателей" больше, чем читателей. Много-букв уже давно не модный стиль, ЖыЖки почти мертвы, дайрики как всегда асоциальны, в ФБ не пойдут по ссылкам... А самое странное оправдание... и мне от него всё страньше, время от времени кто-то пишет Маме Карле обидное: "лепите вы хорошо, но пишете лучше". Пишу-то я, чаще всего, хотя Мамуля всегда рядом, но писанина - только приложение к лепке, сама по себе она пустой словесный пасьянс, чтоб не сказать грубее, бгггг... Мои тексты только про кукол и для кукол... Графоманское начало радуется комплиментам, а я всё равно теряюсь. Впрочем, отличное же оправдание: раз кому-то нравится, значит можно иногда записывать и выкладывать в уютненький, пыльненький бложик. Ура. Впрочем возможно нравятся короткие сказки, которые всё-таки более менее цельные, а не аморфные куски непонятно чего - случайно проявившиеся пятна чужих снов, объединённые только персонажами - куклами, слепленными и нет. Зануда, скройся уже! (рукалицо)
Сейчас скроюсь, только два слова. Мой трэш требует музыки, я-то в нужных местах слышу нужные куски, но как их с текстом соединить... и чтобы они не помешали тем, кому музыкальное сопровождение нафиг не нужно. Поломала голову, потом мне это надоело, так что сделаю тяп-ляп: вставлю ссылки на яндекс-музыку, а чего нету, придётся видюшки из ютьюба вставить и подпишу названия, на случай если ссылки поисчезают. Аыыыыы... а теперь занудная сверх зануда всех зануд занудным задом уползла в закат... Нет ещё не уползла... ещё егозит.
Текст ниже, кусок из "школьной" жизни Оскара фон Дитриха, которого Мама Карла уже много лет не может долепить из-за острых мировоззренческий разногласий. (...Хотя фрагмент вроде как начинается с Пауля, которого Мамуля тоже думает когда-нибудь слепить.) Зато таких вот графоманских кусков тут уже куча, если я не забывала проставлять метки, то все они должны находиться по тэгу "из жизни убегающих". Раньше старалась для каждой куклы записывать её личную небольшую историю, а потом вдруг провалилась в трясину разрозненных фрагментов; многие куклы оказались знакомы друг с другом, а их жизни спутались и перемешались.
Большой фрагмент кукольной жизни. С неоправданным названием. "Чудо."
читать дальше(Аукцыон «Вернись в Соренто»
(Моцарт Адажио для стеклянной гармоники, K 356)
После гигантского кальмара самоубийцы Пауль Кляйнцирп понял, что с этим миром что-то не так и перестал удивляться. Реальность сдвинулась, расселась по швам, вспухла дрожащим желе. Зима заблудилась в парящих полях, лимонно-ледяное Солнце било стёкла сквозь барочные громады дымных туч, окна казарм самовольно растворялись, под батареями шуршали ржавые листья. Осени наряд вне очереди. Звонкие лучи и холод, пихтовые панели коридора. На прошлой неделе тут его чуть не растоптал Цербер, босой, перемазанный кровью комендант летел словно трассирующий снаряд в неведомую цель. Пауль успел отшатнуться в бок и не успел удивиться. Сегодня, не удивляясь себе самому, он по-турецки сидел на запретном подоконнике и тоскливо листал «Искусство войны», не понимая ни строчки, словно книга была написана по-тайкийски. «Неудачу на одном пункте стратегия окупает обыкновенно успехами на другом и в редких только случаях путем переброски своих сил. Во всяком же случае стратегия раз навсегда должна отказаться от мысли восстановить потерянное заранее удержанным резервом.» Злое Солнце грызло его беззащитное ухо. «Живи быстро, умри молодым!» «Бракх прогульщиков на флажки для тактических карт раскроит», безучастные мысли сползали со страниц, словно вялые осенние гусеницы, похожие на облезлых чернобурок.
(Drei Lilien немецкий марш времён Первой Мировой)
В дальнем конце коридора появились двое взрослых. Вышли из тени бегущих по стене облаков. Чужие. Маленький, лысый очкарик в белом, застиранном халате, тощий, как старая швабра и нервный, точно перепуганная крыса. «Докторишка», окрестил его мысленно Пауль. Второй был тоже очкарик, но высокий и статный, впрочем бесцветный, светловолосый, в летнем мундире регулярной армии, капитан.
Они приближались. Капитан горячился не по уставу, взмахивал большими, бледными руками, наклонялся вперёд, пытаясь что-то втолковать суетливому докторишке, тот стремительно семенил чуть впереди и только фыркал острым носом, смешно вскидывая голую голову. Злое Солнце бликовало на полированной лысине.
- И не проси меня даже! Хватит, надоело! - взвизгивал простуженным фальцетом докторишка — Сговорились, всю кровь мою выпили! - Он вдруг резко остановился, развернулся на каблуках и свирепо ткнул пальцем в грудь оторопевшего капитана — Ты! Как ты не понимаешь, соломенная твоя голова, что эта бессовестная балда нас всех погубит! Господи боже, я думал, что хоть кто-то рядом благоразумный! Но нет, все помешались, все в затмении. Святая простота, на что я только надеялся! Ну кому, кому нужны эти отвратительные сопли, этот убогий, грязный, аморальный, бестолковый, скучный, непродуманный мир? Устаревший до рождения! Со всех сторон сомнительный, анахроничный, вторичный, шитый белыми нитками, стыдный, в конце концов! Стыдный, стыдный! Ну зачем? - пищал докторишка и бил маленьким кулачком в ладошку, словно пытаясь раздавить постылый мир, расплющить, стереть, смазать, смыть.
- Ей нужен! - убеждённо продолжал защищать Её капитан. - А раз ей нужен, значит и нам тоже. Или ты забыл, как мы все связаны?
- Рад бы забыть! Ну, если он ей нужен, так пусть держит его при себе. Зачем вся эта никчёмная графомания, зачем вываливать непристойную пакость в пространство. Это патологично, в конце концов. Что люди подумают! Как всё жалко, низко, как убого выглядит! И не понятно зачем. Срамота! Позор! Господи... Хлоркой засыпать, толстым слоем! Хлоркой! - Докторишка сдёрнул очки и утёр рукавом вспотевший лоб. - Удар! Определённо, меня хватит удар. Йоахим, я тебя умоляю, хоть ты головой подумай, ты единственный, кого она иногда слушает, убеди её не писать никаких гнусных историй. Сил моих нет терпеть эти карманные войны, я старый, больной человек.
- Ха! - капитан Йоахим вздёрнул белёсую бровь, похожий на острый сколок серого гранита, - ты это меня разжалобить что ли пытаешься? Вот уж не ожидал! Сколько лет мы с тобой в одном черепе, должен бы уже понимать, перед кем стоит сотрясать воздух! - он презрительно скривил, тонкие, сухие губы, от чего носогубные морщины обострились, а всё его длинное, породистое лицо похолодело, стало старше, водянистые глаза поблёкли, наливаясь злым упрямством. - Сначала меня убеди, а потом уж я подумаю.
- Вот так да-а-а! - Докторишка аж всплеснул крысиными ручками, захлёбываясь в удивлении. - Не думал я, что доживу… Бунт! Ну хорошо. На сколько я помню, ты в нашей не-тёплой компании отвечаешь за хороший вкус, за качество всеобщих и частных творческих потуг, за рациональное распределение времени, в конце концов. И тебя, критика, не смущает, что она будет тратить наше общее время на псевдо-литературную отрыжку сомнительного содержания? Это никому не нужно! Никому!
- Чёрт возьми! Вильгельм, а что сейчас по-твоему происходит? - капитан почти кричал, утратив каменность, и еле удержался чтобы не топнуть, - оглянись, где мы по-твоему? Какого хрена мы тут торчим? Я домой хочу! Ау-у-у, домо-о-ой! - капитан мелодраматично помахал потолку, - А она, между прочим, это всё сейчас записывает. Смотрит и записывает! Оно случилось уже. Всё! Факт. Непристойный акт графомании состоялся! И нет смысла продолжать спор. У тебя болит язык? Я уверен, что болит, потому что он болит у нас у всех! И ты знаешь, галоперидол тут не поможет, не нам, во всяком случае, а разрешить ей писать — поможет. Ха-ха! «Таблетки буду пить я, а исчезнут они?!» Нет. Прекращай уже думать, что ты один весь в белом! Ведь сто миллионов раз сказано: это не реальный мир, это не реальный мир, это не реальный мир! Все, все вокруг предупреждены. Сто раз предупреждены. Кому не нравится, пусть не читает. Всё просто. Предупреждаю в сто первый! ...Эй, парень, ты в курсе, что это не реальный мир? Да-да, ты, там на подоконнике — капитан нетерпеливо махнул рукой в сторону Пауля, - Ну? - прямой взгляд глаза в глаза — цвета пепла и карского льда - сквозь стёкла в стальной оправе, попробуй тут не согласиться!
- Т… таа… д… д-да, г-герр капитан, - Пауль словно рыбьих костей наглотался, словно его между двух книжных шкафов сплюснуло… или наоборот растянуло, с трудом прохрипел ответ, роняя на пол так и не понятого фон Клаузевица.
- Вот видишь, даже аборигены в курсе, - неожиданно мягко улыбнулся бледноглазый, - Вилли, ты старый, ворчливый параноик и въедливый засранец, хватит жрать наш общий мозг столовыми ложками. У нас его на семерых и так маловато.
- Оно и видно. А ты просто дурак, Йохи, и, чует моё сердце, мы все ещё пожалеем об этом! Она тебя заколдовала, ведьма проклятая!
- А моё чует, что всем только полегчает!
Они прошли мимо окостеневшего Пауля и присели на подоконник в соседнем оконном проёме.
- А здесь не так уж плохо, - смирился докторишка Вилли, умащиваясь поудобнее в уголок, - мог бы не плохой мир получиться, если бы она выбрала другие декорации… Окна заклеивать пора, дует ужасно.
- Да, была б ещё пообразованнее и поталантливее, - уныло вздохнул капитан Йоахим, - но, какая уж есть, другой-то у нас нету… Учиться бы её заставить как-нибудь, память, интеллект тренировать… Дура ленивая.
Примирившись на том, что проклятая ведьма ещё и ленивая дура, не желает учиться и тренировать интеллект, чужие умолкли.
(Шостакович фортепьянное трио в ми-минор, опус 67, аллегретто)
Тишина вздрогнула и повисла. Тошным Щонбергом стенала оконная рама в конце коридора, листья шуршали, злое Солнце золотило пыль, генерал-майор сиротливо лежал на полу. Пауль наклонился за ним, в глазах потемнело, эхо чужих слов мазнуло по затылку ледяным языком: «Это не реальный мир, это не реальный мир, это не реальный, не-ре-аль-ный...». Как будто он уже слышал подобные диалоги множество раз, и только потому не удивлялся. Всё повторяется. Снова и снова. Как будто он уже успел привыкнуть к гигантским кальмарам, жрущим железные койки с жадным урчанием, босым церберам-вампирам выскакивающим из темноты коридоров и бесконечному нарушению дисциплины — всеми, каждым, опять, однажды — всегда. Это не реальный мир. И чужие кажутся невыносимо знакомыми, а знакомые чужими. Это не реальный мир!
И значит ничего не было! И Флегель не замёрз до смерти зимней ночью в мусоросжигалке, и в казармах не водятся морские чудовища, и Пауля не выбирали в расстрельную команду… да-да, в пятёрке стрелков именно его винтовка оказалась не заряженной, его счастливая винтовка, но ведь её не было. И никто не ловил беглого преступника на территории училища. Никакого преступника не было! И училища нет. И отец не вернулся с войны сварливым, слепым инвалидом, и Петер не утонул в реке. Петера никогда не было! И мать не прячет слёзы в рукав. Нет рукавов, нет слёз! Матери нет. И меня нет. И меня никогда, никогда не было! «Меня тоже не было!» - черноточечный морок схлынул, зрение вернулось, Пауль поднял книгу — увесистое «Искусство войны» в тёмно-синем тканевом переплёте — тёплая, шершавая ткань, крупное переплетение упругих нитей, плотная, материальная, твёрдая - тка-а-ань. Уголки засалились и бумага пахнет плесенью, а на пожелтевший обрез, кто-то капнул красными чернилами — совсем маленькая капелька, но вот она, вот она! Капелька! «Блажь!», подумал Пауль, «Я определённо есть, даже если это не реальный мир. Было, не было - я есть! А мира нет?..»
(Venetian Snares - Szamar madar)
Он оглядел коридор — длинный словно вагон паровоза, тесный — с одной стороны окна, с другой двери. Светлый и пустой. Если за этими дверьми — ничего… если эта стена всего лишь фанерная декорация, правдоподобно раскрашенная гуашью тут внутри. А там. По ту сторону стены, желтая фанера, наспех срубленные занозистые подпорки, растяжки, ветер гоняет обрывки полиэтилена над пластиковым газоном… а дальше? Поле. Поле упирается в стену на которой нарисовано поле… и небо. Пыльные софиты, засиженные мухами — студийное Солнце. А дальше? Пауль увидел свой одинокий прошитый лимонными лучами вагон с высоты птичьего полёта, во все стороны концентрическими кругами расходились наспех разрисованные стены — бездарный декоратор не особенно старался — они верят и так, а дальше... дальше не хватало зрения и пыльных софитов.
Сердце с воем ухнуло в живот оранжевым шаром — страх? Одиночество? Враждебность мира? Не то. Безразличие. Безразличие и бессмысленность бесконечно огороженного пространства, безгранично ограниченного возможностью зрения — невозможностью зрения. Незримое, неизбежное, центробежное, головокружительное, головоломное, огромное НИЧТО. Вязкое. Мерзкое. Пауль вцепился в книгу побелевшими пальцами, ему очень захотелось прикоснуться к чему-то близкому, простому и понятному. Книга не подвела - «Искусство войны» было всё таким же шершавым, тяжёлым и приятным наощупь. Пауль гладил «Искусство» как кошку. «Даже если это не реальный мир, он существует! А по казарме шляются чужие люди. Где это они затаились? Кто они?»
Соседний оконный проём был пуст, только между стёкол валялась дохлая, засохшая бабочка — aporia crataegi. «Окна мыли на прошлой неделе. Да как же!» «И подоконник грязный!» - с облегчением подумал Пауль и ещё приметил бранное слово, меленько, но старательно выцарапанное у самого края. А потом он посмотрел в окно... и увидел ангела.
(Beethoven, Symphony No. 9 in D minor, 'Choral' Op. 125, IV.: Allegro assai: "Freude, Freude!")
Узкий, танцующий на ветру язычок белого пламени, совсем рядом, на крыше второй казармы. Прекрасный ангел ловил ледяной солнечный ветер переливом широких крыльев, преломлял лучи, словно хлеба, и осыпал смотрящего шелестящим дождём радужных бликов, лепестками райских цветов. Весь из драгоценных камней утративших вес, но не ценность, небесное сияние сапфиров, жемчугов и винных рубинов. Пауль мог разглядеть лицо ангела — лилейно чистое младенческой мягкостью снежных щёк, почти прозрачное; готически, безмятежно суровое - лазурные глаза обещали торжество стихий, бесстрастно, беспощадно, просто — смыть единой волной весь свет, закружить водоворотом бирюзовых брызг, вознести высоко в небеса — безвозвратно, бесследно. Низачем. Чтобы все были счастливы - на Небесах!
Розы в разрывах суконных туч, над мышиными крышами брильянтовый фейерверк, над казённым квадратом двора шёлк перламутровых крыльев. За спиной море. За стеной — море. Застит уши рёв накатившей волны. Пена.
Снизу раскатисто рокотало. Галька стриженных голов под окнами. Толпу намывало стремительно. Они его видят! Толпа остервенело выла вверх. «Убьют! Его убьют!» Паулю вспомнилась коза забредшая на стрельбище, никто не прогнал, не спас глупое животное, только Оскар малодушно разревелся. А толку! Все стреляли в козу… «Ангел — он же словно большая птица. Для них он такой же зверь. Просто большая птица! Отличное развлечение — подстрелить странную птицу!» Толкнувшись от подоконника, он галопом бросился к лестнице.
Двор сытно булькал и клокотал словно ведёрный котёл густой перловой каши. От гурьбы любопытных валил пар, голоушие в чёрных тужурках, курсанты побросали флажки, карты и книжки, высыпались крутой дробью в промёрзший двор - смотреть представление. Которое того стоило.
(Танго «Дымок от папиросы» К. Сокольский, запись 30-х)
На второй четырёхэтажной казарме, той что у хозяйственных построек с прачечной, на самом краешке крыши стояла худенькая девица, изумительной красоты — синеглазая блондинка с тонкими карминовыми губками, изящная, в длинном белом платье, похожем на сорочку, с глубоким треугольным вырезом, без рукавов, воланистые хвосты платья крепились к запястьям серебристыми браслетами и сплошь были расшиты хрустальными стёклышками. Девица взмахивала хвостами будто крыльями, платье приподнималось и открывало чёрные туфельки на высоченных каблуках. Юная оторва, судя по ивовой плоскости фигуры, ровестница бурлящей внизу публики — лет семнадцать-восемнадцать — ничерта не боялась, хихикала, махала голой ручкой, и не понятно чего ради туда влезла и как до сих пор не окоченела на ветру и не свалилась просто по-неосторожности. ...Видимо выпила для храбрости. Вопрос, где выпивку раздобыла! И сама откуда взялась — звезда с небес.
- Вы!!! - вдруг выкрикнула девица звучным контральто — А-а-атр-рыжка века! Ар-р-ристок-кратическая мраз-з-зь! Игрушки... в руках р-р-рода!
Ну, точно пьяная.
- Среди вас-с нет... подлинных ар-р-ристократов! - продолжала она с монументальным пафосом, хрустя платьем и чуть не падая с каблуков и крыши, - Папины д-детки!!! - девица гортанно расхохоталась, как провинциальный трагик.
Толпа меж тем, не возражала, напротив внимала разинув рот и сияя в такт.
- Детки в клетке! - теперь она коротко фыркнула в кулачок — Но!!! Так и быть! Я прочту вам стихи!
Поэтический порыв встретили овациями.
- Хоть вы и не достойны, - не удержалась от замечания в сторону артистка. Покачнулась, взмахнула воланами, и отбивая каблучком такт, принялась швырять в толпу горсти строк — прямо, без вступления — звонко, на всю ширину глубокого вдоха:
(…)
Dumpfe Gier mit stumpfer Kralle
Feilschte um Genuß und Pracht;
Jetzt auf einmal ahnen alle,
Was uns einzig selig macht -
Jetzt kommt die Not,
Die heilige Not!
Feurig wird nun Klarheit schweben
Über Staub und Pulverdampf;
Nicht ums Leben, nicht ums Leben
Führt der Mensch den Lebenskampf -
Stets kommt der Tod,
Der göttliche Tod!
(…)(1)
На каждое «Nicht ums Leben» она топала с такой энергичной яростью, что на публику летела серая кровельная крошка.
Пришпилив каблуком к обрыву «божественную Смерть», актриса вдруг замолчала, словно позабыв, что там дальше.
- А, в топку вас, черти! Другое! - и снова из середины вдохновенно, хорошо поставленным голосом, чтобы летело в даль не затухая:
(...)
Und wenn dir einst von Sohnespflicht,
mein Sohn, dein alter Vater spricht,
gehorch ihm nicht, gehorch ihm nicht:
horch, wie der Föhn im Forst den Frühling braut!
Horch, er bestürmt mein Vaterhaus,
mein Herz tönt in die Nacht hinaus,
laut -
(2)
Однако настрой публики, подобно влажному ветру резко поменял направление. Чтицу перебили.
- Тебе там не холодно, принцесса? - донеслось из толпы.
- Спускайся к нам, мы тебя согреем! Кофе, коньяк, крепкие объятия!
Мальчшки снова зашумели, загоготали, запрыгали, замахали руками. Один радостно заорал:
- Эй, лети ко мне, белая птица!
- С чего это к тебе? - возмущался другой, - Ко мне!
- Святые угодники! - выдохнул кто-то с наигранным ужасом, - Да это ж Оскар! Боженьки-сапоженьки!
- Где?! Как? Кто?! О-о-о!!!
Взнузданная толпа завопила словно её просыпали раскалёнными до бела монетами:
- Оскар! Оскар! Козочка! О, моя белобородая звезда, прыгай сюда скорее! Козочка! Козочка! Оскар!
Визг, свист, захлёб и клёкот.
Горная козочка карикатурно шаркнула ножкой и вдруг запела ломким, жеманным тенором, бесшабашно пританцовывая на самом краю:
Weil ich dich so lieb hab´,
will ich gar nicht viel.
Brauchst mir nur zu schencken
ein Automobil.
Ich will keine Perlen,
keinen Pelz von Siegel,
ich möch´ nur was Kleines -
ein Automobil!
Es muß kein Packard sein,
ich lad mir keine Gäste ein…
(3)
(«Weil ich dich so lieb hab» - Karkoff Orchester mit Gesang, 1931)
- Прыгай ко мне, я тебе самолёт куплю! - сипло вопили снизу.
- Фон Дитрих, спускайтесь немедленно! - Зевсов бас накрыл чугунной ладошкой беснующихся. От учебного корпуса в гущу событий летел пунцовый, как сортовой томат, Бракх. Громовержец и тепличный чемпион, чудом опознал богохульного разрушителя устоев, едва скатившись с крыльца. Подскакивал на камешках, рвал и метал чугунные чушки проклятий в доменную печь мальчишеского восторга. В эту же печь летели, и таяли на лету, алюминиевые вилки церберовского тенора, комендант вдвое моложе, а едва поспевал за бушующим Бракхом:
- Фон Дитрих, сучонок, ты у меня сортиры зубной щёткой чистить будешь! Слезай сейчас же!!! Шлында глистозадая!
Педагоги ввинтились в толпу и увязли, лишь добавив шуму в упоённое безумие, как масла в подошедшую кашу. Они судорожно метались, раздавая тумаки и подзатыльники на все невозможные стороны, пока окончательно не выдохлись. Привычные спины и затылки не вняли взысканиям. Пацаньё мажорно визжало. Фон Дитрих на крыше заливисто хохотал, хватая себя за острые коленки.
Кто-то из курсантов заорал зычно:
- Эй, гетера, покажи ножки!
Под дружеское ржание артистичный провокатор подхватил свои вафельные воланы и задрал подол чуть ли не до пояса, обнажая перед жаждущей публикой пару тоненьких лапок в чёрных, плотных чулках и, о-боже, безобразно бесстыжие, розовые кружева шёлковых панталон.
(«Joseph! Joseph!» foxtrot, Orchestre Musette Victor, 1930)
Теперь синхронно взвыли педагоги, стремительно вывинчиваясь из толпы и бросаясь в обход казармы — захватить врага с обоих флангов.
Водевиль неистовствовал. Заметив педагогический манёвр Вольфганг крикнул:
- Фон Дитрих, вали оттуда по холодку, гончие не дремлют! Заходят с двух сторон разом!
- Что-то стало холодать! - Оскар зябко потёр покрасневшие предплечья — Finita la comedia, signore e signori! Abbiamo importunato abbastanza!(4) - объявил он, умильно картавя итальянскую “р”, махнул фальшивыми хрусталями, перехватывая подол, и стремглав побежал вдоль крыши.
Бежать по скату в женских туфлях та ещё эквилибристика. Пару раз он оскользнулся, зажмурился, приготовился, но попустило, пронесло — лети мотылёк, лети.
- Да эпический театр без антрактов! Куда ж тебя петушку малохольную несёт! На чердак лезь, в окошко, в окошко! - комментировали снизу.
Но мотыльку летелось без комментариев, впрочем, изобразить неприличный жест заботливой публике в харю он успел.
По иррациональной прихоти архитектора вторая казарма почти втыкалась узким боком в хозяйственные постройки. На практике теоретическое почти оборачивалось трёх метровым зевом в кирпичную бездну… и сосновой доской через.
- Нет, фон Дитрих! Нет! Ты совсем больной! - вопили хором всегда такие безучастные Вольфганг и Феликс.
- Уйди оттуда, дурища дыроголовая!
- Кыш! Кыш!
- Оскар, нет!
- Нет!
Толпа ухала, вздыхала, охала — волновалась, кто-то побежал в обход казармы, по следам педагогов.
Энтузиаст и поэтический герой Оскар фон Дитрих секунду поколебался, присел, расстегнул лаковые змейки чёрных ремешков и весело скинул ноголомные каблуки в пузырящуюся публику. Потом вскочил, лёгкой побежкой перемахнул по доске на соседнюю крышу вместе с ветром, взмахнул помятыми крылышками, церемонно поклонился и скрылся в слуховом окне прачечной, сверкнув кружевным задом на прощание.
- Твою дивизию! - выдохнул Вольфганг в набухшую тишину, - Валим, пока Цербер сюда целую роту не нагнал!
- Валим! Валим! - прокатилось по толпе призывное курлыканье.
- Валим! - и, замерев на мгновение, они рассыпались, - как не было.
***
Кружась по лестничным проёмам, хватаясь за обмылки перил, перескакивая через две ступеньки, Пауль слышал — там за толщей стен - торжественный грохот прилива, кораблекрушительные взрёвы толпы, брызги междометий, стеклянистые взвизги задора, бравурный посвист катящей с вершин боры. Пенные буруны гогота накатывали и били в грудь, Пауль не понимал, но предчувствовал, спешил и падал, поднимался и коридоры не кончались, как проклятие.
У заветного выхода, наизлёте, он затормозил в дежурного. «Чтоб ты, сука, сдох!!!»
(Thomas Bloch «Cold Song» Jörg Waschinski)
Прорвав дежурную оборону с трудами и потерями, лишившись пары пуговиц и обретя лиловый фингал, обежав здание под колючей, войлочной тишиной, Пауль выпал в тонкий песок безлюдья, на солёное дно схлынувших событий. Двор был сиз, пуст и тих в мороке обмякших туч липших влажным матрацем к кубам учебных корпусов. Трупная безмятежность пересохшего моря, гладкая пустыня и только пара чёрных пароходов вдали — ржавые пленники, навечно замершие без надежды на волну и винты, без права воскреснуть. Пароходы; рассеянно вертясь посреди двора Пауль разглядел под скалой, накренившиеся, беспомощные на суше, изъеденные жадным сирокко, корабли и побежал к ним будто ребёнок, приметивший брошенную на дороге новенькую, дорогую игрушку. Корабли! Настоящие корабли!
Настоящие корабли оказались маленькими, лаковыми туфельками на тонких, чуть не в палец толщиной, каблуках. Жуть. Пауль в жизни не видел столь вульгарной обуви — волшебной - как у полуголых девиц на запретных открытках. Однако, без перьевого, стеклярусного, фокстротного и чечёточного окружения они выглядели потерянными и несчастными. Упавшие на землю ласточки. Их неприкаянная неуместность поднимала в душе ответное сиротство. Бисквитно-кремовый атлас туфельного нутра потускнел и кое-где изорвался, в правой пятке дырочка, чёрствая лепёшка утоптанной ваты прилипла к стельке намертво, ремешки в трещинку, застёжки растеряли половину цветных камешков — пустые гнёзда-глазницы; глубокие, белёсые царапины на носках, набойки разбиты. От былого блеска рожки да ножки. Просто хлам. Ну и куда их теперь?
(Аукцыон «Профукал»)
Подняв и внимательно изучив неприличные туфли, Пауль хрипло рассмеялся. Его опять обманули, его предали, над ним посмеялись. Без него посмеялись… Он почувствовал тупую, муторную тяжесть, комковатую тошноту, будто откусил румяный, круглобокий пирожок, а внутри сырое глинистое тесто, склизкий фарш и голубоватые кусочки волглого лука, похожие на ногти утопленника. «Бред. Стою тут как дебил с дурацкими туфлями! Будто шлюху обокрал. Если в окно увидят? И дежурный уже наверняка нажаловался Церберу...» Пауль замахнулся, намереваясь зашвырнуть грязную обувь подальше, шваркнуть со всей силы о камни, но только безвольно всплеснул руками. Поставил туфли вплотную к стене второй казармы, развернулся и рванул через двор к учебному корпусу, борясь со жгучим, зудящим чувством чужого, режущего взгляда между лопаток.
Это не реальный мир!
(Andreas Scholl singt "Cold Song" von Henry Purcell)
Найти Цербера и в карцер. Свернуться в комок и застыть, а лучше заснуть. Сон — это полезно. Успокаивает. Осточертело всё. Ему до костного хруста захотелось в карцер — в маленькую, холодную комнатёнку, полутёмную, бесцветную, вонючую и безлюдную — по-настоящему пустую, в которой свет и еда по расписанию, в которой не происходит ничего странного, нет сомнений и надежд, в которой не может произойти ни одного проклятого чуда!
Слепили кислые, неодолимые слёзы, хотелось белугой завыть, как в детстве, Пауль тёр кулаком не подбитый глаз, втягивал покрасневшим носом воздух, пытаясь успокоиться и восстановить дыхание, шёпотом чертыхался и давился соплями.
С мутного, сметанного, совсем уже зимнего, неба полетел снег - густой, пышный, пахнущий свежей капустой. Огромные, сдобные хлопья на цыпочках разбегались по двору, чинно вальсировали в воздухе, игриво оседали в холодные туфли у стены и на жестяные карнизы, на доску зачем-то соединившую крыши соседних домов, на стену, отгородившую маленький мир, и на бритые макушки полей за нею.
(«Das wird ein Frühling ohne Ende» Hans Rehmstedt mit seinem Orchester, Refraingesang: Horst Winter, Foxtrot, Columbia, 1942)
Сноски:
(1) Фрагмент стихотворения Рихарда Демеля."Lied an alle." Перевода не нашла. Попытаюсь сделать подстрочник, на сколько хватит знания языка. Романтические поэты - ребята мутные, а я очень плохо знаю язык, чтоб читать тонкости подтекста и поэтические узоры грамматики. (Исправьте, кто хорошо говорит по-немецки.)
Глухая алчность с тупыми когтями
торгуется за наслаждение и роскошь;
но однажды всё кончится,
Что делает нас едиными и блаженными -
грядёт беда,
святая нужда!
Огненно воспарит теперь ясность
над прахом и порохом;
Не ради жизни, не ради жизни
ведёт человек смертельную схватку -
всегда приходи смерть,
божественная смерть!
(2) Снова фрагмент стихотворения Рихарда Демеля.
И если тебе когда-нибудь о сыновнем долге,
мой сын, скажет твой старый отец,
не слушайся его, не слушайся его:
послушай, как фён в лесу зовёт весну!
Послушай, он штурмует мой отцовский дом,
моё сердце стучит в ночи
громко -
(3) Ироническая песенка. Текста в сети не нашла, поэтому понятия не имею откуда выросла "шуба из печати" - мои глухие уши услышали там это, а записывала я таки на-слух, да. Поэтому, просьба к ушастым, говорящим по-немецки, если они тут случатся, исправьте, пожалуйста.
Поскольку я тебя очень люблю,
то и прошу совсем немногого:
Тебе нужно подарить мне автомобиль.
Мне не нужны жемчуга
и шуба из нерпы,
мне нужна всего лишь малость -
автомобиль.
Не нужен Паккард,
я не приглашу гостей...
(4)Итальянский в моём кривом исполнении (надеюсь, угадала, ха-ха)
Дамы и господа, комедия окончена! Пора и честь знать.