Дневник пациента с картинками.
Первого марта у меня был первый день – последний и первый сразу. Последний – наконец-то закончены все бюрократические сборы: все биологические жидкости протестированы вдоль и поперёк, все справки собраны в единый талмуд, всё высокое и низкое начальство нарисовало свои автографы на всех стратегически важных местах, и вот, вот, мне, наконец-то, дали номер, кажется шестизначный – уже не помню. Если на главной справке у тебя есть шестизначный номер, то ты уже почти человек, ты уже почти не помер, тебя уже ждут добрые хирурги со светлым взором – пиздуй на крыльях по холодку – в лес, бор, в стационар и радуйся. Главное радуйся. К восьми ровно. Быть!
читать дальшеВторой день был маяковский. С маленькой буквы потому что прилагательное, потому что эпитет. В стационаре второго марта Ксеня была прилагательная, даже сбоку-пристяжная, стационар гудел многорук, многоног и головаст – целостен, деятелен и отделен – целиком очень занят: кризы, эпикризы, шприцы, кюветы, кружки Эсмарха и керамические, семеро по лавкам и бронепоезд с кастрюльками – привезли завтрак – орда перебинтованных кровящих зомби пошла в атаку на буфет. Жизнь клокотала – лечили всех. Уже пол десятого утра, Ксеня всё ещё вжималась в угол ожидательного диванчика и по капле теряла надежду, украдкой соскрёбывая коросточки искусственной кожи с плешивого диванного валика. Теоретически она ждала, но кого, ей было не ведомо. Настроение в Ксене росло маяковское – такое:
«Слышу:
тихо,
как больной с кровати,
спрыгнул нерв.
И вот, -
сначала прошёлся
едва-едва,
потом забегал,
взволнованный,
чёткий.
Теперь он, и новые два,
мечутся отчаянной чечёткой.
Рухнула штукатурка в нижнем этаже.
Нервы –
большие,
маленькие,
многие! –
скачут бешеные,
и уже
у нервов подкашиваются ноги!»
Дальше эмоционально неуравновешенно. После большого события. Дневник!
***
Март.
Число не помню. В больнице время проходит сквозь тебя – навылет масляно или не касаясь вовсе. Или мимо.
У нас очень солнечная палата. Удивительно, но спать в солнечной луже приятно – сладко, протяжно. Закрываешь глаза и под веками жёлтые брызги – всех мыслимых оттенков: яичные, сурепные, серные, лимонные, стронциановые, медовые, канареечные, тюльпанные, рассыпчато кукурузные, процеженные сквозь янтарь. Под веками тёплая весна – сливочный свет – текучий, свежескошенный – цветочный и тюлевые фиолетовые тени – как дикое вино из «Изабеллы». В трёхлитровой банке – «ленивое шампанское», как называла его моя южная бабушка. Взросшее прямо в холодильнике – само – задорно – в бледно бирюзовом стекле – сахарный, терпкий вкус «Изабеллы» и пена – предгрозовая – почти синяя – майская. «Лиловое шампанское» - пузырьки газа – трескучие вверх – озоновая озорная шапка – первый вдох, торжество жизни – головокружительное! И вот это всё ледяное и солнечное, пенное, букетное, уютное, скворчащее глазуньей, синеющее на просвет – изабелльное – изобильное – всё под веками в солнечный день. Сразу!
Мятый ситец постелей умножает эффект – кошачий, сиамский. Запах кварцевых ламп, разогретых оконных рам – старой не-белой краски, матовой в трещинах – сахАрных, даже хлопковые тряпки в тёмно-алых кровавых пятнах – про весну.
«Весной, весной
Среди первых подслеженных,
С поличным пойманных за рукав,
Уже вывёртывается подснежник
Из слабой раковинки листка.»
Изрезанные носы, носоглотки, гланды подтекают у всех про весну – сквозь рыхлый снег бинтов. Хрипы, акробатический чих, канатоходческий кашель – про тихий посвист мартовского сквозняка. Окна в коридорах открыты. Тает. Под глазами фиалки, на локтевых сгибах – ирисы – китайская тушь – синие, жёлтые, зелёные капли – медицинский у-син. Люди клумбы колышутся на коридорном ветру – катетеры уже сняли – спасать не надо, все спасены! Алый волосок катетерной трубки выскользнул из вены блестящей змейкой. А у меня цветов на руке не осталось, только крошечное бледно-зелёное облачко-глазок с карминным зрачком.
Во рту колокольная пустота – сводчатая свобода – ветер гуляет над чёрной вспаханной глоткой – над чернозёмными проталинами. Боли нет. И сразу почти не было. Операция была событием – чудом – Участием! Хорошо, что согласилась на местную анестезию. Интересно – здОрово. Как мне всегда хотелось побывать в операционной, посмотреть живьём на работу хирургов. А тут же, тут, удалось во всём этом поучаствовать!
Без очков. Все кругом снежно-белые и солоно-голубые – тихие айсберги вошли в Балтийское море. Марля рыхлая – брыжейная, кипенный хлопок, нетканое – бледно-бирюзовое, полупрозрачное. Меня спеленали в белое, как мёртвого египетского принца или шелкопряда в кокон с окошечком. Лицо и зубы протёрли ледяным – снова холодное море. Уколы длиннющей осиной иглой – толстой, как спица – во рту словно лопаются переспелые виноградины – игла протыкает кожу с усилием – совсем не больно.
Подрезает по краю скальпелем – улыбчивая хирург, просит дышать ртом. Она вся тоже марлево-снежная – снеговиковая – глаза улыбаются зелёные из под чёрного ободка – венка из липовых зимних веток – с зеркальцем и фонариком. Такие улыбчивые глаза – снежная женщина, которую слепили школьники. Подрезает вокруг, а потом захватывает маленькими щипцами и тянет, тянет – вырывает. Слышу внутри тихий треск больного мяса, удивляюсь собственной звонкой не прочности. Сижу. Дышу. Держу кювету с маленьким кусочком себя. Чувствую, как по ногам и спине стекают весенние ручейки пота, снова удивляюсь – почему, мне ведь совсем не больно. Выплюнула ярко карминовое, маковое, рубинное – немного, капля течёт по подбородку на мой белейший кокон. Алое в белом – красиво. Жалко не посмотреть со стороны. В этом есть что-то японское. Торжественный минимализм. Тампон.
«Сейчас будем рвать другую.» Входит второй хирург – большой-большой – басом – в чёрно-синем – человек-параход в дверях – мне: «О, я бы вас без очков никогда не узнал!» Я не своим тенором: «А я вас по силуэту узнала!» Синий-синий пароход в холодном море – среди белых айсбергов и брызги красного солнца – моя кровь. Улыбчивая снежная: «Рвём вторую?» Я: «Рвём!»
И вдруг начинаю умирать – у меня зелёные руки – не вижу, знаю что зелёные. Рухнуло давление и я следом. Из под спины выдернули жёсткое, положили – плавно – суетятся вокруг – белые чайки. Хирург: «Ты с нами?» Я сквозь тёплый серый пепел: «Да-да…» а у самой глаза закатываются. Умирать не страшно и не больно, словно падаешь в мягкий войлок, только чуть-чуть жжёт в груди.
Вторая оказалась бескровной. Поколдовали, сунули под нос гадости. И снова кровь потекла, но нехотя – лениво. «Запаяли» протечки – лихо. И всё.
Ожила, встрепенулась, кювету, кстати, так и не выпустила – вцепилась в неё мёртвой хваткой – не уронить, не пролить! Не дай Бохх!
Не зря в ночь перед операцией снился кошмар: я, растяпа, сделала что-то не так, что-то испортила и врачи на меня жутко ругаются. А мне так обидно – ведь не специально же – не могу же я умирать и делать всё правильно одновременно! А они кричат, ногами топают, как большие птицы. Жуть. Страх!
Порывалась встать, идти в палату сама – не дали – подхватили и на каталку.
***
Толком всего не описать – негде. Отвлекают на процедуры, да и шумно очень. Лежим – серебряные сардинки – всемером в одной жестяной банке – палате – в солнечном масле.
***
Март.
Ну вот, пол пятого утра, все ещё спят и можно спокойно писАть… Если бы не дверь в туалет, которую с утра пораньше редкие уссавшиеся забывают закрыть, а там окно – настежь – в ночь, в март – не май. Сквозит. Это в отделении, где люди лежат с прооперированными носами и непрерывно чихают – тихим матом и кровавыми пробками. Да уж, всё старичьё пол пятого подорвалось, и дверь за собой закрывать не судьба! Надо идти самой закрыть окно.
Кстати, гуляли вчера по больнице – холодильник и всё настежь только у нас… видимо кровоостанавливающего завезли с избытком… и чистых пелёнок. Впрочем, ворчанием заразиться от бабулек легче чем гриппом – вот уже – бу-бу-бу – колченоги из «терапии» двери не закрыли – бу-бу-бу. Всех носатых-безголосых застудят, бу-бу-бу.
Закрыла окно – ура! Перелезла через мусорные баки, как кошка. Очень надеюсь, что меня сегодня отпустят домой, горло уже совсем не болит, банку с хлоргексидином – литровую! – я почти прикончила. К тому же видела во сне Прекрасного-Эрнста, который сказал, улыбаясь всем лицом, всеми лучами морщин: «Хватит уже валяться, работать пора!» И в этом Прекрасный-Эрнст совершенно прав. Самый веский аргумент, ха-ха-ха!
К тому же вчера я преспокойно ела тяжёлый серый хлеб и запеканку с мясом… да, за что получила разгон от медсестры. Но мне-то уже совсем не больно! Я могу, могу! Могу и мясо и хлеб, да хоть спеть… зевать, правда, пока ещё не могу и от чиха воздерживаюсь изобретательно, даже акробатического. А укол на ночь воткнули «для порядку» - я отказывалась! Сестра сказала: «Ничего-не-знаю-положено!» И воткнула кеторола, или чего они там колят одновременно обезболивающее и сонное. Ну, если у вас много лишнего лекарства – валяйте, мой зад ещё не достаточно зелен – не весенний. К слову, колят сёстры виртуозно – не успеваешь даже понять, что уже всё. Совсем не больно – даже антибиотики – прям чудо. Они все большие молодцы!
Проспала почти двое суток. Может поэтому и выздоровела так быстро. Домой хочу. Даже не столько домой, сколько гулять и в спортзал. Но про лыжи и зал видимо придётся забыть ещё как минимум на неделю… эх.
Удивительное дело – тут меня почти не мучает социофобия – в лор отделении лежат какие-то подозрительно дружелюбные люди. Даже две наши бабульки, хоть и жалуются на жизнь громогласно, вполне милые. Одна жалуется с явной надеждой, что её пожалеют, а вторая жалуется и очень старается быть полезной. И то и другое немного утомительно… Они хорошие, но их много.
Запомнить! – всегда-всегда сосредотачиваться на лучшей стороне жизни, по крайней мере, при людях…
А вот Прекрасный-Эрнст даже в дневниках умудрялся любить жизнь – любую! Отыскивать чудо даже в грязи, да какое там отыскивать – видеть красоту везде! Чувствовать красоту мира – и в восемь и в восемьдесят – удивляться.
Запомнить! Вдохнуть и сохранить внутри. Гори зоркий глаз любопытством и радостью – вопреки и благодаря. Второй раз не подарят.
Не за что – как! Красиво! Жить нужно красиво и счастливо. Обязательно счастливо! Есть такая приятная обязанность у человека – быть счастливым. «Es gibt keine glückliche Zeiten, es gibt nur zeitloses Glück.“
***
Медсестра проснулась – наводит красоту – гремит лаком для волос – воспоминания глубокого детства… Ха-ха, и запах тот же! Этот лак неизменен и стоек, как пласт гранита. Монумент дешёвой парфюмерии! Запах советского детства прокрался в фойе. (Пишу в фойе за столиком лаборанта, в палате пятеро спят и одна скучает – тоже жаворонок.)
Воспоминания 23-х летней давности, бабушка ещё была жива. А вспомнился почему-то ярко-зелёный палас в зале старого дома. Давно нет ни дома, ни паласа. Он пах сладкой плесенью, был жёсткий и всегда холодный – из какой-то броне-синтетики…
Лак, лак, лак! Надо же, запах ну совсем тот же – толстый кусок прошлого – жёлтый, вкусный, с поджаристым краем, словно кусок торта «Манник». Это единственный торт, который умела печь бабушка – самый простой, манный, солнечный, одним мощным коржом с тонким настом подсохшего белкового крема. Зернистый кирпич из китайской стены забытого детства.
Тёмно-изумрудный палас с двумя золотистыми полосами по бокам – синтетический панцирь на широких ледяных досках – на нём не приятно сидеть – шершавый, как злая вихотка, но зато волшебно подметать – густым светло рыжим веником. На его глубоководной изумрудной темноте мелкий сор сиял, как звёзды над монгольской степью. Бабушка – страстная чистюля – мела этот палас непрерывно. Иногда мела я – мелось радостно, на раз, два три – вжих-вжих и чистота. Вжих – и мир стал чище одним лихим взмахом – без усилий – результат сразу. У паласа был правильный ворс – петельчатый – мусор к нему совсем не лип – рай. От края до края – подметай – танцуя!
А вот в родительском доме, в моей комнате, лежал коричневый синтетический палас иезуит. Палас инквизитор! Палас живодёр – кровавый палач. «Не добудешь ничем!» - говорила бабушка со вздохом. И добывала. И меня научила добывать. Так: смачиваешь ладошку в воде и гладишь коричневого злыдня против шерсти, пыль и сор под ладошкой скатывается в колтуны и мелкие катышки, собираешь их - и в ведро. После прохождения пыточной полосы препятствий, кожа на ладошке превращалась в алый пергамент. С ковра слой пыли, с ладошки – слой кожи, и почти час времени на всю экзекуцию. Сиял свежей чистотой коричневый монстр от силы часа полтора. Над ним нужно было парить – как-ангелом, желательно в белых носочках. Ворс у паласа обрезной – не петельный – сор в нём застревал, как мышь в капкане – двумя лапами – попробуешь вытащить, ещё и укусит.
Оборвать бы лапы тому изобретателю, который выдумал делать такие паласы!
***
Ну вот, половина народа проснулась! Всем любопытно – а что это я там пишу-шуршу в уголке – отвлекают, сбивают с мыслей. А я думала сидеть писать до самого завтрака, ну где же – всем пошептаться надо. Всем скучно. Больница.
Больница просыпается рано, у нас на всю палату только две совы, жаворонков - пять. Совы страдают и бухтят и ухают.
У меня с собой беруши и опыт жизни в общежитии, спать я могу при свете, танцах, драках, артобстреле, цунами с землетрясением, стоя на потолке и даже бегом. Засыпаю и просыпаюсь первая. Гуляю по больнице – кругом антибактериальный покой. Наше отделение самое шумное – в восточном крыле ремонт и «лор» густо замешали с «терапией» - потому в коридорах кровати, круглосуточно скач, бег, лязг и цокот – многорук-многоног, ходунок, костыль, кресло-каталка – катятся, катятся, катятся. И бронепоезд с кастрюльками три раза в сутки – из пищеблока. Маленькая голубоглазая, рыжая буфетчица – женщина молния и грозовой раскат – по коридору пролетает ураганом, роняя забытые швабры и зазевавшихся пациентов. Всегда бежит, всегда опаздывает – кастрюльное кораблекрушние на каблучищах.
Тише всего в гинекологии, даже у врача лирический тенор – мягкий как норковая шкурка. Пациентки прислушиваются.
Как мы смеялись, бегая с анализами по этажам поликлиники: «Ну, к гинекологу-то зачем?! Через пизду они гланды рвать собрались что ли!» Потом ещё и сама поликлиническая гинеколог веселилась, я ей: «Ну зачееем?» Она со смехом: «А вдруг проросли!» И что же! Нет, не проросли, ха-ха-ха.
Поступаю в стационар после двух часов ожидания, а мест нет. У меня номер шестизначный, меня положено лечить! А мест нет. Нет – и всё тут. Наконец, принимают, говорят, сегодня, мол, вас прооперировать не успеют, переночуете в гинекологии… Ха-ха-ха, дошутились! «А после операции втиснем вас куда-нибудь поближе.» Втиснули – в бочку к сардинкам.
Зато у гинекологов я успела помыться в крутой отремонтированной ванне и сходить в туалет с унитазом, на который можно сесть без страха и сомнений!
Тут пока ещё разруха, буду сегодня встречать врачей с вонючей головою, потому что я не самоубийца идти в этот промороженный душ с забитым сливом.
Старшая медсестра обещает свободу – уже три дня прошло, не болит, температуры нет… и мест в отделении нет, а поступающих очень даже есть – сидят на ободранном мною-и-не-только диванчике – ждут – нервничают, сомневаются. Так что нечего мне тут койку занимать!
Отец говорит – не просись домой, а я чую – буду, ой, буду проситься! Считаю минуты, высматриваю хирурга в коридорах – посмотри и отпусти, добрая снежная женщина!
Утренняя медсестра мне (по секрету, ха-ха) сказала, что на восьмое можно даже рюмочку сухого вина выпить. Сегодня шестое, а мне уже хорошо! Ещё медсестра говорит, что я очень правильно выбрала местную анестезию, почему-то после местной у всех заживает быстрее. А те, кого под общим оперировали, долго болеют.
Мы с отцом решили, что дело не в анестезии, а в настрое. Ох, я за две недели качественно настроиться успела – била копытом, точно скаковая лошадь. Боялась только налажать под местным – а ну как крови много будет, начну захлёбываться, испугаюсь – брыкаться буду – жуть – укушу кого-нибудь. Я в перепуге совсем не управляемый неадекват. Всё-таки настроилась.
Любопытство в кои-то веки сослужило мне добрую службу – очень уж хотелось в операции поучаствовать. Собственной дури только боялась и рвотного рефлекса. Справилась, пошла в процедурный ставить катетер и наркотик – стойкий оловянный солдатик… Но медсестре свой страшный сон рассказала. Она меня утешила: «Наталья Анатольевна никогда в операционной не ругается, не бойтесь!» Смех! Пообещала, что с наркотиком брыкаться и кусаться я не смогу и убежать тоже, так что привязывать к стулу меня не надо, ха-ха-ха, и распорку ставить в пасть тоже не надо.
Забыла спросить, что она мне колола. Чудо укольчик! Я наверное за всю жизнь себя такой спокойной и расслабленной не чувствовала, все мышечные зажимы расклинило, даже кривой позвоночник болеть перестал. И главное, никаких побочных эффектов: ни глюков, ни тошноты, даже голова не кружилась. Привезли в палату, я сама ловко на кровать перекатилась, обложили пелёнками и банками со льдом – пол часа была примерным человеком. Потом начало болеть. Очень странно болеть, даже не знаю с чем сравнить – будто тебя выкручивают, как мокрый пододеяльник. Это не плохо – это никак, просто не можешь говорить, слёзы текут сами, обязательно нужно сидеть и раскачиваться взад-перёд – и больше ничего – сидишь скрученный, раскачиваешься, а слёзы текут-текут, и тебе никак. Пришла медсестра, увидела маятник, воткнула укол, и я дрыхла часов двенадцать, выплюнув буквально две капли крови. А потом мне сразу стало очень хорошо.
***
Бесценный опыт! Мне понравилось. Хотя лучше, конечно, не болеть и ничего не рвать – под любым наркозом.
Папилому вырвали вместе с гландой, но это при ближайшем рассмотрении оказалась никакая не папилома, какой-то другой безвредный вырост – хирург сказала, и я тут же забыла. На анализ отправлять не стали – не нужно, так и запоминать не стоит. Просто выросла какая-то хрень из-за очень больной гланды. Гланды у меня были совсем никаущие, это да.
***
7 марта.
А Ксеня всё-таки налажала! Лохань безмозглая! Сквозанула сегодня в больницу за документами. Отпустили-то котечку вчера, а документы подготовить не успели. За документами сегодня. И вот я с утра, пока перепечатывала свои впечатления из больничной тетрадки, снова внырнула в волну весеннего адреналина, вспомнила операцию, как это было интересно и вообще… Захотелось мне что-нибудь приятное для хирурга сделать – круто же было – даже ксенина Жаба сжалилась. Жаба – сама ж Жаба! – квакает важно: «Купи снежной женщине швейцарскую шоколадку, квак-квак, уж разрешаю!»
Очень жадная женщина Жаба – разрешила! Ксеня радостная зажужжала, забежала, купила. В больничку по мартовскому морозу сквозь сосновый бор прилетела взъерошенная, ошалелым шмеликом, бумажки схватила, засуетилась, замельтешила, запузырилась смятенно – спрашивать, где хирург опасается. А хирург легка на помине – раз и возникла в коридоре: «Ну, как у вас дела?» Ксеня взъерошенная, шмелик мартовский, краснея ушами: «Всё отлично! Хорошо – ничего не болит совсем… Спасииибо… Ээээ… Наталья Анатольевна, а можно вам шоколадку подарить? Всё так прошло хорошо, мне понравилось!»
(Где-то здесь упал занавес, в тщетном порыве скрыть ксенино долбоклюйство)
Снежная женщина смеётся: «Можно!» Дарю шоколадку в панике; куда попало, в кого не папала, желаю на право и лево всего доброго, про восьмое марта забыв напрочь, и птицей киви, путаясь в лапах, срываюсь бурым колобком, зелёненьким внутри, на лестницу, продолжая пылать ушами и вообще, но успев-таки заметить, что сёстры слегка обиделись.
А-а-а, жадная женщина Ксеня, Крыса-Чучундра, даже с наступающим сестёр не поздравила, не говоря уже о конфетах! А сёстры вообще-то заслужили – они в сорановской цекабешке все крутые – терпеливые и аккуратные – внимательные. Уколы-то кто Ксене по часам ставил, не пропуская; и на процедуры отлавливали вечно где-то слоняющуюся Ксеню всегда вовремя, а она жлобина неблагодарная! Э-эх!
Ну, что поделать – зрелищность затмевает тихое терпение. Лечение было отличным, но операция-то – ого-го – Событие, Происшествие, Большое плавание в Новый Опыт, как на Шпицберген, как на Ледоколе сквозь годовалый лёд! А капитан, кто капитан, кто первый на мостике – виден издали – хирург! Вот все радостные вопли, взвизги, прыжки и швейцарский шоколад хирургу! А команде, команде остаётся перемыть косточки глупому пациенту, ха-ха-ха.
Ужасно неловко получилось! Ксеня совсем не умеет быть благодарной.
Вообще семимильный прогресс, на самом-то деле – она додумалась подарить шоколадку хирургу! Впрочем, ей действительно понравилось – только потому и додумалась. Нужно что-то очень уж необыкновенное, из всех рядов вон, чтобы пробудить в Ксене нормального человека.
***
А чудо случилось не одно! Ксеня же страстно любит цветы. Жестокой, безжалостной любовью любит – ей цветов не жалко! – будь она богатой, покупала бы охапками – в большие банки – на все столы, во все углы и подоконники. Чтобы пахли и медленно вяли, осыпая сиюминутной, срезанной красотой все пыльные поверхности Ксениного дома.
Но у Ксени жизнь-проза – ни роз, ни завалящей мимозы! У Ксени женщина Жаба – сводит бюджет, сидит и брюзжит – считает, и вечно ей ничего не хватает, ха-ха-ха. Строгая женщина в болотном костюме – оператор губозакаточной машины – первостатейный перворазрядник – супер-профессионал! Мужчины нашего головного коллектива сидят на твёрдой лавочке в уголочке и не шуршат газетами – ждут допуска к ручке – женщины Жабы – зелёной сучки, ха-ха-ха!
Короче говоря: Ксене цветы дарят редко – на День Рождения – букетик, в крайнем случае два. А купить самой – жааабно. А она любит – ходит и смотрит в стеклянные витрины цветочников, ходит и смотрит, иногда забредает понюхать.
И вчера, вчера, вырвавшись из больнички, вдруг осмелел Сеня – купил Ксене пять белых тюльпанов! Они такие тюльпааааны! Пахнут тюльпанно – зефиром. Атласно белые, один с тончайшей лиловой жилкой – царапинкой на молочной щеке совершенства – тюльпаааан…
Другие на лавочке тоже засуетились, отложили газеты, посмотрели жалобно. Фашист хотел купить Маме Карле «бумажные» розы – розы породы верже – живые, но невероятно бумажные – бледно-серые с зеленью – чудо эстетской селекции. Сорта красивее и безумнее Мама Карла в жизни не видела! Даже Доктор, вдруг сделавшись робким, вопреки стали очков, нерешительно предложил женщине Жабе букетик мармеладно-малиновых гербер с каллиграфической белой каёмочкой по каждому лепестку. Но женщина Жаба скрепила сердце и всем всё запретила – в топку цветы, вы, сентиментальные недоумки, пойдите и купите послеоперационной Ксене полезной еды и полезных таблеток!
Слава Богу, хоть Сеня успел прорваться, ха-ха-ха.
Еды они купили, правда не только полезной. Например, консервированной красной фасоли. А фасоль-то со шкурками, а у шкурок края – острые. Вот сейчас наелась, раздраконила горло. Первый раз за четыре дня заглянула в рот: там огромные бледно жёлтые коросты и слева большое красное пятно – надраконенное! Балда шиложопая – Ипохондрик кусает ногти – пополоскала хлоргесидином. Буду сидеть и молчать как мышь! И таблетку «найза», пожалуй съем.
Post Scriptum.
А пока больная Ксеня валялась пропастиной, про Маму Карлу вспомнили добрые меценаты - спасииибо!
И вообще - всех без разбора - с весной!
Невесть что. Почти повесть.
Дневник пациента с картинками.
Первого марта у меня был первый день – последний и первый сразу. Последний – наконец-то закончены все бюрократические сборы: все биологические жидкости протестированы вдоль и поперёк, все справки собраны в единый талмуд, всё высокое и низкое начальство нарисовало свои автографы на всех стратегически важных местах, и вот, вот, мне, наконец-то, дали номер, кажется шестизначный – уже не помню. Если на главной справке у тебя есть шестизначный номер, то ты уже почти человек, ты уже почти не помер, тебя уже ждут добрые хирурги со светлым взором – пиздуй на крыльях по холодку – в лес, бор, в стационар и радуйся. Главное радуйся. К восьми ровно. Быть!
читать дальше
Первого марта у меня был первый день – последний и первый сразу. Последний – наконец-то закончены все бюрократические сборы: все биологические жидкости протестированы вдоль и поперёк, все справки собраны в единый талмуд, всё высокое и низкое начальство нарисовало свои автографы на всех стратегически важных местах, и вот, вот, мне, наконец-то, дали номер, кажется шестизначный – уже не помню. Если на главной справке у тебя есть шестизначный номер, то ты уже почти человек, ты уже почти не помер, тебя уже ждут добрые хирурги со светлым взором – пиздуй на крыльях по холодку – в лес, бор, в стационар и радуйся. Главное радуйся. К восьми ровно. Быть!
читать дальше