Из жизни кукол.

[vertebra-p]

Длинное вступление:

Графоман страдалец. Теперь я понимаю, почему некоторые киношные маньяки так хотят чтобы их поймали - вовсе не потому что у них совесть отросла, а потому что - ну, как же оно задолбало-то - сколько сил отнимает и никакой оригинальности, бгггг - где радость, где праздник жизни, где!
В очередной раз убеждаюсь, что стописят начатых и не законченных дел, даже если они не пищат, исподволь давят тебе на все мозоли, висят на шее чугуниями, липнут к пяткам гудрониями. Ты можешь их старательно игнорировать, но меньше давить, висеть и липнуть они от этого не станут. И какое же находит летучее облегчение, когда хоть один из висяков закончен! Правда находит не на долго, потому что остальные тут же всколыхиваются (рукалицо)

Если по-честному, внутренний графоман жил во мне всегда, вместе со мной мужал и трансформировался в занудную неведомую хуйню. Хочется, конечно, чтобы графоман трансформировался в писателя, но для этого же нужно шевелить не булочками, а извилинами, но кто ж ими по доброй воле будет шевелить - никаких же халявных эндорфинов, сплошной зажор энергетических ресурсов! Мозг мой не ленивая жопа - он ленивее жопы, да, в разы! Так сошлись звёзды и решила природа, что у этой конкретной кучки нейронов и прочей глии выходные данные средненькие, их можно прокачать, но это ж надо усилия прикладывать, причём прикладывать регулярно - скрипеть сереньким, напрягаться... и тут читай про ленивую жопу... Поэтому плохому танцору по-прежнему мешают ноги... недостаток образования и общей эрудиции.
Когда я был маленький, сочинял всякую санту-барбару из вредности, потому что взрослые пытались всё время подловить мелкого лгунишку, и меня это адово бесило - надо было любыми средствами вынести взрослым мозг - чтобы не лезли, куда не просят. Потом оно как-то схлынуло, то ли взрослые победили, то ли надоело.
В подростковом возрасте был новый виток - меня зашвырнуло в толстый сюр, я писал длинные описания всего подряд как-я-это-вижу, окружающий народ опасливо крутил пальцем у виска. Ага, неистово графоманящий подросток на досуге яростно искал читателей, бгггг. Этот период тоже закончился. Юношеские годы прошли спокойно в ужасающе скучных бумажных дневниках.
А потом ко взрослой Маме Карле пришли куклы, которым с какого-то перепугу просто кратких биографических сводок об их кукложизни показалось мало, им захотелось цветущей санта-барбары, художественно подстриженной клюквы (для тех, кто по молодости лет не в курсе))) это был такой бесконечный американский сериал давныыым-давно - "Санта-Барбара", и мы все его несколько лет упорно смотрели (рукалицо) ещё по толстому телеку, если память мне не изменяет, даже по чёрно-белому, дыаааа). Наивная Мама Карла подумала - почему бы нет, будет про каждую куколку по маленькой историйке... а дальше всё получилось, как всегда.
Куклы оказались все друг с другом знакомы, пространство их мира, как мы тут недавно выяснили, очень похоже на пространство сна - то есть охренительный простор для графоманства соблазнительно "косит жёлтым глазом" - истории разрастаются точно медузы в тёплом океане. Жуть! Казалось бы - радость же - ты ни чем не связан, можно забить на логику во всех её проявлениях, на факты и вообще на всё - строчить от балды поток сознания, потому что во сне и в мире кукол может перемешаться что угодно - любым шиворотом на выворот. Ага, и тут случается "горшочек не вари". Всё бы хорошо, но вот начал ты писать кусок из кукложизни, а он всё пишется и пишется, тянется и тянется, и никакого конца ему не видно, а время-то идёт, а дела-то висят! Приоритет в списке дел у куклоисторий крохотный, а они норовят вылезти вперёд, отхватить не час-другой, а день - один, второй, третий. И то что сначала было развлечением превращается в тягомотную каторгу.

Словами не высказать, как меня попустило, когда я дописал здоровенный кусок из жизни Йозефа фон Айзенштраля! Ну, как дописал, его бы ещё править и править... Есть у меня баг - не вижу косяков сразу, править буковки мне нужно через большие временные интервалы: возвращаться к тексту через две недели... и так раз пять-шесть. Терпимо, когда текст нужен сам по себе и когда он не очень большой, но если текст только приложение к кукле и при этом длинный-предлинный, "терпимость" быстро сводится на нет. Всё надоело - не хочу больше! Поэтому кусок йоськиной "школьной" жизни недовыправлен и таким вот сейчас сюда попадёт. ...Зепп, кстати, недурно преуспел в социализации, по сравнению с его первыми месяцами в новом училище...

Сначала немножко картинок. Хотел сказать, не прошло и пол года, хотя наверное уже больше года прошло (рукалицо) и Мама Карала закончила тонировку Йозефа и его Красной Принцессы. Мелкая высохла быстрее, поэтому уже собрана - куколка оказалась первее кукольника)))

Ещё фотографий:

Йоська Маму Карлу заставил понервничать. Она вообще думала, что угробила его ненароком. Но всё как-то потихоньку наладилось, и у него даже появилась очень красивая фактура (по клику фотка откроется большая пребольшая и там всю фактуру видно):







Потом Мамуля боялась эту фактуру испортить тонировкой (рукалицо) Фактура сохранилась, тонировка лёгкая. Вот в кадр попал здоровенный шрам на боку - метка с войны:



Да-да, скоро соберу Зеппа. А пока пара кадров про мелкую красную девочку с паскудным характером.
Кукла и кукольник - оба ещё разобранные:



Фотки вышли шизанутой расцветки:



Эту звизду Маме пришлось два раза тонировать. Первый вариант был слишком яркий - стёрла. Второй - совсем лёгкий:





Подходящая по толщине резинка была только оранжевого цвета, но она вполне вписалась:





Поясной шарнир получился бестолковый - работает плохо - буду "укрощать" его корсетом, ибо он там в качестве именно шарнира всё равно не нужен - просто для удобства крепления резинки. Забавно, что у Зеппа это была первая (такого плана) кукла, поэтому логично, что в ней полно косяков, но куда Мама Карла-то глядела!



Ноги, чтобы куда попало не перекручивались, будем упаковывать в панталоны))) Принцессе скоро предстоит большое одевание.



И Оскар сюда вклинился))) Он так красиво повернул голову, что Мама Карла так и быть сделала пару портретов:





А теперь длинный кусок из жизни Йозефа и Карсной Принцессы. (>_<

«Это не реальный мир!» Все совпадения с вашим миром случайны!

Половина котлеты и бутерброды с сыром.

Часть первая:

- Фон Айзенштраль пренебрёг дисциплиной! И это, прошу заметить, с ним не впервые. Подобные выходки оставлять безнаказанными не допустимо! Ваше попустительство, герр директор, дурно сказывается на характере учеников.
- Не Вам меня попрекать, Рудольф! Ваше фанатическое стремление к дисциплине дурно сказывается на их здоровье! Да, я понимаю, что фон Айзенштраль с причудами, но я не могу поставить баронессу в неловкое положение ещё раз, Вы прекрасно знаете скольким ей обязано наше учебное заведение. Так что будьте любезны, герр фельдфебель, умерьте свой пыл!
- Слушаюсь, герр оберст!
- Так-то лучше! Ах да… по поводу всей этой неприятной истории… Зайдите… или позвоните доктору Краузе, вы нужны мне после обеда оба.
- Слушаюсь, герр оберст!
- Вольно, вольно! И идите уже, не тратьте моё драгоценное время попусту.
***

- Что ты сделал с Цербером?
- Ммм? - отрешённо вопросительно протянул Йозеф, продолжая сосредоточенно чиркать по большому, плотному листу, острым угольком. Фанерная планшетка с листом громоздилась на облезлом венском стуле. Художник пристроился перед импровизированным мольбертом не то на пачке книг, не то на опрокинутой на бок табуретке. Острые колени его грозно торчали вверх, а сам он, ссутулившись, неловко и близоруко тянулся вперёд к бумаге, от чего походил на готового к прыжку паука. Уголёк мерзко поскрипывал.
Пауль задержался на пороге, одёрнул мятый китель, и, направив на «паука» решительный, метящий любопытством взгляд, шагнул в заваленную бумагой комнату:
- Так всё-таки… что ты с ним сделал?
- Когда? - бесцветным голосом, не поднимая от рисунка перемазанного углём носа, переспросил тот.
- Твою мать, Йозеф! - Пауль снова дёрнул ни в чём не повинные полы кителя - где-то на плечах жалобно хрустнули швы. Но этого ему показалось мало - полы были какие-то рыхлые - тогда он оправил тугой ремень из чёрной кожи. Прикосновение к холодной, толстой коже ремня придало ему сил, Пауль расправил не слишком широкие плечи, словно большой и имеющий право. - Да сегодня, сегодня прямо перед обедом! Ты ведь получал свою воспитательную дотацию последним?
- Ну да. А потом, видимо для закрепления эффекта, меня лишили обеда. Очень даже кстати, если бы я был религиозен, то сказал бы Господу спасибо, - он легко сорвал лист и отбросил его на пол, ловкими пальцами вытянул из пачки другой; повертел в руках уголь, задумавшись на мгновение, сунул его в синюю коробочку и вынул остро отточенный простой карандаш – из красной. - Надеюсь, мой добрый сосед, не забыл попавшего в беду товарища и принёс ему пару бутербродов? - Йозеф так и не взглянул на вошедшего.
- Да! - недовольно фыркнул Пауль, - я в отличие от тебя не забываю ни соседей, ни товарищей! Мне, знаешь ли, спокойнее жить в окружении людей, которым я хоть немного симпатичен…
- Ты, хочешь сказать, в окружении людей, которые тебе чем-то обязаны, что ж – это иногда полезно…
- А даже если бы и так! И я не отдам тебе бутерброды до тех пор, пока ты не расскажешь, что сделал с Цербером! - Пауль почти топнул от возмущения. Зашуршала бумага.
Йозеф, наконец, оторвался от своего увлекательного занятия и глянул на приятеля как будто с некоторым вниманием:
- Ты топчешь мои рисунки, неуклюжий питекантроп.
- А? Что… - Пауль неловко дёрнулся, как внезапно лопнувший воздушный шарик, закружился на месте и отшатнулся в сторону.
Пол был равномерно устлан ворохами разнокалиберных листов, листиков и просто бумажек, испещрённых странными рисунками. Размеры, материалы – всё было очень разным, но при этом бумажный ковёр на полу явственно выражал какую-то единую, развивающуюся, но никак не желающую приходить к выводу, идею - сосредоточенное однообразие, упёршейся в стену мысли.
- Что это? - «Добрый сосед» нагнулся и подобрал один из листков, - Мерзость!
Рисунок изображал аккуратно препарированное человеческое колено. На другом рисунке колено превращалось в какой-то загадочный шестерёнчатый механизм, на третьем его плотно облегала жёсткая ткань галифе. Все рисунки изображали ноги. Ноги во всех возможных ракурсах, состояниях и трансформациях. Сказать по чести, на некоторых картинках распознать человеческие ноги было трудновато, они сначала усложнялись, представая мудрёными шарнирными конструкциями, потом потихоньку упрощались, сбрасывая сложности механики точно шелуху, стилизовались и становились чем-то совсем иным, при этом оставаясь ногами – так сказать, сохраняя идею ноги. Это почему-то пугало, втягивало в тоннель чужой, властной мысли. Пауль блуждал взглядом по многочисленным изображениям ног, как в тёмном лабиринте из колючего кустарника.
- Ты чёртов псих, Зепп!
- Ты уже говорил! Отдай мои бутерброды! - Йозеф, начинал злиться, - я, знаешь ли, есть хочу, а ещё у меня руки дрожат после дурацких воспитательных упражнений! Минут десять мучился, ничего нарисовать не мог! Чуть пальцы не отморозил из-за этого гада убогого!
Пауль задумчиво протянул ему свёрток с бутербродами, а сам поднял с пола ещё пачку рисунков.
Зепп вытер руки и развернул еду, Идея немного отпустила его. Самую малость отпустила, но способность к диалогу, кажется, вернулась:
- Ты знаешь, у Цербера оказывается красивые ноги – весьма гармоничные пропорции, - он откусил внушительный кусок поджаренного хлеба с сыром, и, не успев толком прожевать, добавил, – природа злая затейница! - разочарованно глянул на остаток бутерброда и засунул его в рот целиком, - мне бы ещё кофе.
- Чего? - переспросил Пауль, откладывая в сторону жутковатые наброски механических ног.
- Кофе, говорю! Почему ты не принёс мне кофе?
- Нет, перед кофе ты сказал…
- А… Сказал, у Цербера красивые ноги – это меня удивило, и у природы злые шутки…
- Теперь я, наверное, не хочу знать, что ты с ним сделал… - Пауль совсем сдулся и присел на краешек стола, точно на жёрдочку, - то-то он был сегодня такой тихий и даже ни разу не заорал о важности патриотического чувства и солидарности на благо нации.
- Цербер не гавкал за обедом? Быть того не может! И что ты всё заладил – что сделал, да что сделал. Как будто я мог с ним что-то сделать! По-твоему во мне проснулся талант кинолога… впрочем некоторым особям поможет только таксидермист… И если кто-то странно себя ведёт, почему в этом обязательно виноват я? Может быть нечто судьбоносное и вгоняющее в молчаливую задумчивость произошло с ним по пути в столовую, - Зепп невозмутимо заглатывал второй бутерброд, - всё было как обычно. Правда мне в этот раз не особенно досталось – немного странно, по логике, провинился-то я куда сильнее обычного… Может у доктора Краузе обнаружился здравый смысл и сострадание, он поговорил с директором, а директор сделал внушение доблестному стражу ада? Предположить здравый смысл и сострадание у нашего пустоголового пса мне никак не удаётся… Бутерброды какие-то маленькие! Ты поди сожрал половину по дороге?
- Это не бутерброды маленькие, это ты проглот! И вообще хоть бы спасибо сказал, ты хоть представляешь, как я рисковал, утаскивая их из столовой! Мне совсем не хочется повторять флегелевский опыт, - он почти всерьёз обиделся и резко дёрнул за полы свой мятый китель.
- А-а-а, ерунда! - махнул рукой Зепп. - Именно сейчас ты мог уволочь из столовой хоть кастрюлю супа! - со вкусом облизывая жирные от жареного хлеба пальцы, - Флегель наверняка при смерти и если он помрёт, возможен большой скандал, всё-таки малыш Клаус не какая-нибудь безродная собачонка. Потому всем теперь не до мелких нарушений. Повар по природе мужик не злой и, вероятно, страдает от чувства вины – он ведь сдал бедняжку Клауса Церберу. Так что ты мог вовсе не прятать свои бутерброды, а попросить для меня ещё котлету и кружечку кофе… Испоганив кому-то жизнь, люди часто благодетельствуют по-мелочи. Вы ведь сегодня ели котлеты?
- Да иди ты со своими котлетами! - рявкнул Пауль. Кисловатая обида, возмущение и злость хлынули ему под сердце точно пресная вода в нос неумелому ныряльщику, - ох, и скотина ты иногда, Йозеф! Не лучше Цербера! Вот, это мой бутерброд – личный! Я хотел оставить его на вечер; и там ещё пол котлеты. Ты совершенно прав, сегодня обед был чуть ли не королевский, поэтому я приберёг кое-что. Можешь забирать себе! - он вскочил, разгрёб на письменном столе угол, с нервной брезгливостью бросил на расчищенное место завёрнутые в салфетку съестные богатства и быстро вышел, широко перешагнув через раскиданные по полу рисунки. Йозеф остался один.
Он медленно потянулся, хрустнул затёкшей шеей, вытер руки свежей салфеткой, собрал с пола всю бумагу в неровную лохматую пачку. Выбрать удачные рисунки? Нет. Это всё позже! Надо начать заново. Размочить бинты памяти ещё раз. И тогда может быть удастся подойти к Идее с другого боку, ухватить её покрепче, развернуть, впиться всеми зубами, разъединить и… получится! Получится воплотить её - просто, функционально, красиво – почти так же, как это всегда получается у природы… Но сначала нужно ещё подкрепиться.
«Всё-таки Пауль, идиот», подумал Йозеф - «Первое впечатление было верным! Не хочешь отдавать свою еду, ну так и не отдавай. Будто я у него выпрашивал эти несчастные пол котлеты!»
Половинка котлеты была страшно вкусной – чуть тёплая, она пахла чёрным перцем, базиликом, дорогой рубленой говядиной, сочной, красной, настоящей, а не жалким фаршем из бледных, кручёных жил. Котлета пахла спокойствием и обещанием сил – горячим живым жиром. На этот раз Йозеф приказал себе не торопиться и съесть оставшийся хлеб с сыром и половинку котлеты медленно – прочувствовав вкус. Потом он убедил себя, что наелся и отдохнул от Идеи. Можно было помыть руки, немного прибрать комнату после первого прилива и погружаться снова.
Зепп вынул чистый лист, тушь, несколько стальных перьев разной толщины, на минуту прикрыл глаза. Сквозь крапчатую тишину сосредоточенности в памяти прорезался монотонный, но едко звонкий голос Цербера – язвительный, жестяной тенор - мерно раскачивающий слова – «Лечь! Вста-а-ать! Лечь! Вста-а-ать!» - Ржавой качелью взвизгивал голос снова и снова: «Лечь! Вста-а-ать!» «Лечь! Вста-а-ать!» Замёрзшая земля то приближалась, то удалялась. Аккуратная память услужливо разворачивала картинку: начищенные до сухого блеска узкие сапоги и туго обтянутые серой тканью костистые колени… весьма гармоничных пропорций.
***

Часть вторая:

Клаус Флегель умер. Эта вожделенная новость метнулась слепым мотыльком из прокуренной ординаторской, ткнулась в снулый лоб Пауля Кляйнцирпа, осыпая серым пеплом смятых крыльев и неуклюже кувыркаясь покатилась по затхлому коридору подвального отсека наверх, навстречу свету и скорому забвению.
Зепп обещал большой скандал, ну, то есть он был уверен, что скандал из этой смерти прорастёт… Да уж, как баобаб из слоновой кучи – лет через сто. Нет. Будь Флегель сын большого политика, барон, да, хоть князь… или даже член партии и золотопромышленник в одном футляре – это не стало бы поводом для скандала. В самом деле, кому в почтенном учебном заведении, особенно в таком, где дисциплина первее первой заповеди, нужны скандалы, особенно большие скандалы. Никому! Так что же прорастёт? А ничего – крест посмертно – на конвейерной ленте – шлёп-шлёп следующий. Как всегда. Усопшего объявят героем, накроют флагом вечно благодарной и скорбящей Родины, споют патриотическое суровой живулькой недолсомленных голосов и чинно закопают под пожарные завывания матери – единственной, в чьём сердце горе выжжет не зарастающий пустырь – настоящий и чёрный.
Почему героем? Ну, как же – не посмел нарушить приказ, почитая долг превыше всякой жизни, например, своей собственной – бла-бла-бла, какой хороший мальчик! И Цербера не осудят… и не уволят, и, чёрт возьми, даже выговора ему не будет – у господина директора и без того забот хватает. Причём тут Цербер вообще! Флегель совершил преступление и получил наказание, а то что он потом так по-глупому умер, то есть героически, случайное стечение обстоятельств – судьба, рок, если хотите, урок всем остальным неблагоразумным разгильдяям без почтения носящим титулы пращуров. Аристократы-феодалы, тю, шайка малолетних мошенников без капли собственного достоинства!
Нет. Пауль так не думал, конечно!
В пять утра, выходя из ледяного карцера, мирно соседствующего с моргом, Пауль Кляйнцирп думал: «Как же тут тепло! Ох… как тепло!»
И пока он судорожно мял негнущиеся пальцы, известие о смерти Клауса Флегеля сонно порхало от зевка к зевку, сквозь завесу табачного дыма в приоткрытую дверь из ординаторской в полутёмный коридор.
Зепп. Он уже знает? Рассказать ему быстрей! И что он теперь скажет? Мол, я же говорил, чего и следовало ожидать… Хотя бы тень сожаления на вечно отсутствующем лице! Или противная кукла Роза пропищит: «Флегель – вор, пусть греется в Аду!» Как можно всегда быть таким безразличным! Клаус был нашим товарищем, почему мы должны жить как прежде, будто бы ничего не произошло! Так нельзя! Нельзя! Нельзя!
Пауль уже бежал через двор от больничного крыла к казармам, не замечая студёной ночной чистоты, ярко-чёрного неба, гранёного сияния звёзд, не желающих уступать восходу, Солнцу – ещё долго, ещё один час прозрачной агатовой тишины до подъёма и ещё два часа – до призрачного зимнего рассвета. Ночь – антрацитовый мир, хрустальный морозный воздух. Пауль бежал сквозь звонкую, колокольную тьму, а известие о смерти Клауса Флегеля согревало его изнутри – свидетельство жизни, обугленные клубни пропечённых слов, подтверждающие, что он ещё жив, что все они ещё живы… почти все.
Дверь в комнату распахнулась с шумным вдохом, вспыхнул свет, первое слово слетело с обветренных губ…
- Зепп?.. – голос прозвучал неуместно громко в округлой тишине спящей казармы.
До подъёма оставалось ещё более получаса, но их комната была пуста: чисто, чинно, заправленные кровати – девственно гладкие шерстяные покрывала, аккуратные холмики взбитых подушек – и никого. Где он? Тоже засадили в холодильник, или где-нибудь ищет приключений? Мало ему!
Пауль осмотрел безупречно прибранную комнату. Стол Йозефа – баночки с карандашами, клеями, чем-то неопределимым, коробочки, аккуратные стопки бумаг, корнцанги, скальпели, чернильницы, катушки ниток – всё рядками, на маленьких игрушечных полочках – точно по линейке – даже и не скажешь, что тут работают! За работой Йозеф выплёскивал кораблекрушительное море хаоса, но закончив работать, словно по-волшебству быстро наводил стерильную чистоту.
Полка с книгами – корешок к корешку. Полка с куклами – сидят, блестят стеклянными газами – даже без него все живые и внимательные – тянут вниз маленькие ручки, тонкие пальчики. Красной безглазой Розы нет, значит Зепп не в карцере… Под охраной кукол ещё одна полка, чуть ниже – какие-то папки – цветные корешки с наклейками привлекли внимание. Пауль склонился, прочитал – имена: Эрвин, Вольфганг, Манфред, Эвальд, Август, Зигфрид, Мартин, Хельмут, Оскар, Рихард, Готлиб, Людвиг, Клаус, Йоханн, Аксель, Георг, Иоахим, Рудольф… Папок с именами было много, они стояли в алфавитном порядке, но тревожный взгляд цеплял имена случайно. Оскар, Петер, Райнхард, Рихард, папки с именем «Пауль» не было. Осторожно, не то сомневаясь, не то боясь обжечься, Пауль вытянул папку с именем «Оскар». Ничего особенного – просто рисунки. А чего он собственно ожидал, конечно же рисунки, всего лишь акварельки и наброски цветными карандашами.
Надменный, презрительный взгляд бледно-голубых глаз Оскара фон Дитриха встретил его на первой странице. Только глаза, смотрящие насквозь и мимо, из-под белёсых телячьих ресниц. Только глаза, глаза – страница за страницей, то северно-холодные синие, то вылинявшие отрешённые серые, то злые, жалящие голубые – крупные градины ненавидящих взглядов. Пауль на мгновение почувствовал себя беспомощным пшеничным полем, накрепко вросшим в землю себе на погибель. Йозеф умел ухватить соль. Морская зернистая соль постыдных слёз.
Пауль не любил Оскара, его все не любили, он был нервный и странный. Мальчик, который навзрыд плакал из-за убитой козы и не раздумывая пристрелил бы любого из сокурсников.
На последней страничке оказался небольшой акварельный портрет, выписанный нарочито тонко, «классически», в непритязательной почти монохромной гамме. Очень похожий портрет, не приятный – постановочная картинная поза, жёсткая, неловкая, дежурный взгляд – «умрите недостойные» и вместе с этим еле уловимая, скребущая горечь… Чем дольше смотришь на портрет, тем больше проступает в нём скрываемый конфликт, трещина. Да, придушенное добросердечие торчало из него словно кость из открытого перелома. Пауль брезгливо захлопнул папку – Зепп, чёртов псих! Однако рука потянулась за следующей.
Во всех были рисунки – как всегда части тел, люди целиком Йозефа не особенно интересовали, части чужих жизней, аккуратно отделённые от целого, значимые сами по себе, и вместе с этим походя, бесстрастно разоблачающие целое. Портреты были не во всех папках, их вообще было не много – четыре, может быть пять: Иоахим фон Катте – бледный, темноглазый юноша похожий на средневекового отшельника, Зигфрид фон Хайдебах – длиннолицый аристократ с тяжёлыми руками и маленьким ртом обиженного ребёнка, Манфред Штерн – любопытный цверг с хирургическим взглядом водянисто-серых почти бесцветных глаз…
Рудольф? Какой Рудольф? Он не помнил мальчика с таким именем.
Ну, да, конечно же, Рудольф Шляйермайер, герр фельдфебель, комендант по кличке Цербер. Пауль с отвращением перелистал уже знакомые рисунки; последний лист тоже оказался портретом. «Надо же, не похож! Как-то неожиданно для Зеппа!» - мысль прозвучала в голове радостно, даже с облегчением. Вот ноги похожи, а портрет… нет. Правильные, но мелковатые черты лица, светло-рыжая чёлка, чуть оттопыренные уши – розовые напросвет, конопатый нос с подвижными, узкими ноздрями, серо-жёлтые глаза глядят внимательно и прямо, маленькие руки сложены на коленях – этот человек совсем не похож на бешеную собаку, готовую с чавканьем вгрызться в глотку первому встречному. Это вовсе не злобное чудовище, подпрыгивающее от рвущей изнутри ярости и брызжущее ядовитой слюной. Тёплые, мягкие тона никак не вяжутся с липким комком злобы…
Только ведь он и вправду не высокий и рыжий, нос у него конопатый и глаза действительно по-змеиному жёлтые, если сквозь вечный прищур отвращения проглядывает их подлинный цвет. Пауль с удивлением подумал, что если у Цербера убрать из под носа тухлые кошачьи кишки, сквозь которые он смотрит на мир, случится совпадение. Человек на портрете похож на Рудольфа Шляйермайера без гримасы, без прищура, без дрожащих складочек на переносице, если губы не поджаты углами вниз и челюсть не сведена до хруста.
Вот он, не плюётся привычными проклятиями, а спокойно смотрит, даже как будто с интересом. Но так не бывает, он же Цербер, он же не может просто смотреть! Это обман! Он зверь и садист, не бывает чудовищ с нелепыми просвечивающими ушами!
Ладошки взмокли, папка захлопнулась, с силой воткнув её на место, Пауль взъерошил волосы и заходил по комнате. Потом резко шагнул к двери, остановился перед ней, одёрнул полы кителя, вернулся… Там была папка с именем «Клаус», да, там есть папка Флегеля! Выдернул папку. В ней были руки, в основном карандашные и угольные рисунки – реалистичные. Небольшие, пропорциональные руки с квадратной ладошкой и плотными, короткими пальцами. Угольные рисунки особенно хорошо передавали шершавые края сгрызенных под корень ногтей. Вроде бы ничем не примечательные, обычные руки, ясные жесты. Было несколько «медицинских» рисунков, так Пауль называл анатомические штудии – воображаемые разрезы твёрдым карандашом, наглядно развёрнутые мышцы, иногда подписаны латинские названия; или «прозрачные» наброски с просвечивающим сквозь плоть скелетом, словно у художника в глазу был цепкий рентгеновский луч. Несколько ужасных механических метаморфоз, в которых живые конечности превращались в аппараты, тоже живые, но другой преображённой хитиновой жизнью – шестерёнчатой, машинной, пахнущей резиной, маслом, высушенным деревом.
На последней странице было что-то странное, Пауль даже сперва не понял, что это. Перевернул листок вверх ногами и увидел, две ледяные перчатки, синевато-белёсые, покрытые инеем, старые, драные перчатки – на кончиках пальцев и ладошках, топорщились тоненькие клочки задубевшей кожи, на обнажившихся тёмных участках застыли розовые жемчужинки сукровицы…
Жизнь медленно сдавала позиции, её неохотное отступление было дотошно, мастерски выписано тонкой кистью на рыхлой акварельной бумаге – увековеченная капитуляция – ещё не оттаявшие, обмороженные кисти ныне покойного Клауса Флегеля.
***

Часть третья:

Зима в этом году была лютой, ночью мир смерзался в кость и жесть, но от холода звёзды становились ярче, крупнее. Йозеф любил оглушительно морозные ночи с алмазным ажуром неба. Они с Принцессой кутались потеплее и сбегали в самый глухой час, легко, бесшумно, мимо коморки спящего дежурного, в пустую, почти космическую ночь. Забирались на заиндевелую водонапорную башню возле кухни или на старый засохший каштан у запасных ворот, пили кофе из термоса, грызли сухари, смотрели на звёзды и бестолковых часовых, приплясывающих в свете тусклых фонарей совсем рядом, за оградой. Нарушителей ни разу не ловили, и привычные вылазки уже нельзя было назвать испытанием судьбы на прочность, однако, Йозеф был неизменно осторожен, и Роза наслаждалась ночными посиделками молча.
Роза не видела звёзд, ей ведь давным-давно выкололи глазки. Зепп отомстил, но почему-то никак не мог сделать для неё новые. То не было подходящих материалов, то правильного настроя. Несколько раз он принимался и даже заканчивал пару другую, но Принцессе они совсем не нравились, она возмущённо пищала: «Эти новые глаза показывают не правильный мир, сделай мне другие сейчас же!» «А может быть тебе вовсе не стоит видеть этот мир!» - возмущался Йозеф, но делал следующую пару, и она казалась не достаточно красивой им обоим. Так что у Красной Принцессы Розы вместо глаз по-прежнему чернели червоточины пустых глазниц – это смешно пугало мальчишек-сокурсников, а фельдфебель, замечая куклу, брезгливо морщил острый нос, от чего становился похожим на хорька.
В ту ночь они просидели на дереве почти час, успели промёрзнуть до костей, но в тепло погнал их не холод, а начавшийся мелкий снежок – если не поспешить, крадущихся через двор будет хорошо видно на лёгком снежном полотне, да и следы останутся – так холодно, что к утру снег может и не растаять.
Осторожно, стараясь не вляпаться в лужицу желтоватого света, Йозеф выглянул из-за прокопчённого ограждения мусоросжигалки и вдруг увидел… огромный гриб. Диковинное явление природы основательно торчало, прямо под фонарём, осыпаемое снежной крупой – золотистой в полосе искусственного света. Оно не собиралось исчезать – не мираж, не внезапная галлюцинация – здоровенный серый гриб! Йозеф прищурился, ему показалось, что гриб шевельнулся…
- Я знаю, о чём ты думаешь, но это не гриб! – прошептала Роза, - бежим скорее, пока «аквариум» пустой! Растяпа Вольфер где-то рядом, я прямо чую рыбью вонь! Бежим!
Со стороны мусоросжигалки хорошо просматривался вход в казарму, и окошко в коморке дежурного действительно светилось сиротливой пустотой. Ну, почему ленивый окунь не спит именно сегодня!
- Нет! Подожди! – Йозеф крался вдоль ограждения, чтобы обогнув мусоросжигалку подобраться к «грибу» поближе и не попасть в свет фонаря.
- Йозеф, твоё неуместное любопытство погубит нас обоих! – гневным шёпотом шипела Принцесса.
- Тссс… Ох, ты ж… это же Флегель! – Зепп остановился совсем рядом от «гриба», однако полоску света предусмотрительно не пересёк.
Прямо под фонарём стоял на коленях мальчик и держал над головой жестяной таз с чем-то жидким. Точнее таз уже давно опустился ему на голову, а жидкость превратилась в лёд. Покрытые инеем и присыпанные снежной крупой мальчик и таз слились в единую монолитную конструкцию, напоминающую монструозную сыроежку.
- Эй, Флегма, ты живой? – Зепп махнул из тени рукой. Реакции не последовало, - чёрт! Клаус!.. Клаус…
- Похоже, он уже насмерть замёрз. Пошли отсюда быстрее, пока Окунь не приплыл, мы тут всё равно не поможем, - настойчиво шипела Роза.
- Нет, погоди, он вроде бы ещё живой. Флегель!.. Флегель, ты меня слышишь?..
- Йозеф, может хватит! Это не твоё дело, не ты его сюда поставил, не тебе убирать! – настаивала Принцесса, - в конце концов, он наказан, ты забыл?! Или жаждешь, чтобы нас тоже наказали?
- Послушай, Красавица, наказать это не значит заморозить заживо!
- Он вор! Он оскорбил честь училища!
- Да, хоть убийца и предатель!.. А с каких это пор тебя стала волновать честь училища? Флегель, очнись! - Зепп быстро шагнул в круг света, - идём отсюда скорее! Брось ты этот чёртов таз!
Йозеф потряс мальчика за плечо, тот пошатнулся, что-то невнятно замычал, но встать не пытался.
- Что ты там бормочешь, придурок, давай уже шевелись, пока я не передумал! Всё, твоя отработка закончена! Вставай! – Зепп подхватил Флегеля под локоть и резко дёрнул вверх, таз с грохотом полетел на землю, Клаус неловко вывернулся, хрипло застонал и снова осел на снег.
- Ну, всё сейчас сюда вся казарма сбежится! Цербер тебя живьём сожрёт! - уже не таясь, объявила Роза.
- Помолчи! - Зепп сунул куклу за пазуху и взвалил на плечо безвольного, тихонько подвывающего, Клауса Флегеля, тот был холодный точно труп.

Из темноты к ним бежал Вольфганг:
- Стой! Кто идёт?! Стрелять буду!
- Это Айзенштраль! Уймись, Брандт, у меня пострадавший! Я не могу поднять правую руку, - Зепп говорил громко и отчётливо, дежурный Брандт его узнал.
- Какого лешего ты забыл ночью на улице?! Пострадавший?..
***

Утром Йозефа фон Айзенштраля вызвали к директору.